Господи Помилуй! СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ УБИЕННОГО ИЕРЕЯ АНАТОЛИЯ (ЧИСТОУСОВА) /†14.02.1996/
В день памяти убиенного иерея Анатолия, настоятеля храма Архангела Михаила в городе Грозный, который был в плену в «Департаменте Государственной Безопасности Чеченской Республики Ичкерия», где подвергался пыткам и принял мученический венец, приводим воспоминание его соузника - иерея Сергия (Жигулина).
Отец Сергий был обменен на начальника охраны Дудаева - Мусу Идигова. После освобождения отец Сергий, испытав на себе ужасы плена и посмотрев в глаза смерти, принял монашество.
"Я бывал в Чечне не один раз, последняя поездка, ставшая роковой, имела особый характер. В начале января 1996 года к Святейшему Патриарху Алексию II обратился старейший прихожанин одного из московских храмов с просьбой содействовать вызволению из плена своего внука, солдата-срочника. Поскольку по характеру своей службы я контактировал с мусульманским духовенством, мне и поручили попытаться решить эту сугубо конкретную задачу.
Направляясь в Грозный, я уже знал, что ранее, в январе, в Чечне произошли первые массовые захваты заложников боевиками: их «добычей» стали 26 волгодонских и 25 саратовских строителей.
Это не могло не беспокоить, и все же как священник я был уверен в личной безопасности. На месте выяснилось, что переговоры об освобождении пленного солдата, придется вести с полевым командиром Ахмедом Закаевым в Урус-Мартане.
Признаться, я не хотел брать с собой отца Анатолия, но он настоял, сказав, что имеет благословение от правящего архиерея на работу по освобождению заложников и пленных. Вечером 28 января, уже стемнело, на красной приходской «Ниве» мы вдвоем отправились в Урус-Мартан. Штатный водитель церкви, боясь за жизнь, отказался ехать. За руль сел отец Анатолий.
Люди в доме Закаева были довольно серьезного вида, в папахах. Но разговор как-то сразу пошел не по теме. Они затеяли дискуссию о том, что в шариатской Чечне не будет места Православию…
Правда, в какой-то момент Закаев мельком заметил, что ему еще не удалось связаться с теми, кто удерживает солдата-москвича, но что мы тем не менее должны быть готовы к его обмену на пленных боевиков или других задержанных федералами лиц. На том и расстались.
Заночевали с отцом Анатолием в доме уважаемого человека, жившего на соседней улице, а наутро, позавтракав, в половине десятого выехали в Грозный. Едва оставили Урус-Мартан, как нас настиг подававший «милицейскую» сирену «уазик» и прижал «Ниву» к обочине.
Из «уазика» выскочили вооруженные люди в масках и заставили нас выйти из машины. Нападавшие завязали нам глаза, затолкали в свою машину и вскоре привезли в какой-то частный дом.
Мусоля наши документы, они сделали приведшее их в бешеный восторг «открытие», которое, я думаю, по большому счету и стоило в скором времени жизни отцу Анатолию: в его водительских правах была старая фотография — на ней он запечатлен в офицерской форме.
Первые сутки после пленения мы провели в огромном, похожем на спортзал, ледяном помещении без окон, с двумя смежными отделениями, битком набитыми Волгодонскими строителями.
Утром нас вывезли в Старый Ачхой, где в здании школы мы были избиты и брошены в подвал. Еще через несколько дней нас с отцом Анатолием разлучили. Меня перевезли в другой подвал (по косвенным фактам я решил, что мой собрат по несчастью находился где-то рядом).
Это было мрачное подземелье, имевшее разветвленную сеть ходов.
Постепенно узнал, что здесь в дневное время отлеживались басаевцы после своих ночных диверсионных операций. Меня держали в камере-одиночке. Я предположил, что весь этот огромный схрон устроен на кладбищенской территории — при тусклом свете коптилки в стенках камеры были видны человеческие кости.
Потом — землянка, бревенчатая и полная вшей огромных размеров, неимоверного количества вшей. Это было страшнее, мне кажется, всяких испытаний. У меня часто возникали аналогии с библейскими какими-то моментами. Очень часто я ловил себя на мысли о том, что мы находимся в предбаннике какого-то ада. Потому что степень физических и духовных страданий была просто запредельной, нереальной, казалась не под силу человеку.
Примерно до середины февраля, день за днем шли допросы, сопровождавшиеся избиениями. Мучители требовали от меня все того же — признаться, что я нахожусь в Чечне со шпионской миссией и что отец Анатолий — «резидент российской разведки». Во время этих допросов мне сломали правую руку, несколько ребер; били кнутом, не давали пить, держали полураздетым на морозе, мое тело представляло собой сплошное кровавое месиво…
В середине февраля меня вернули на прежнее место, в подвал школы в Старом Ачхое, где уже был развернут целый лагерь для пленных. В общей сложности в нем теперь находилось около 150 страдальцев: саратовские и Волгодонские строители, федералы — от рядовых до полковников, 25 контрактников.
Обычная кормежка — раз в сутки маленькая чашка риса или старой кукурузы (ее варили по 5—6 часов). Бывало, что по нескольку дней нас вообще держали впроголодь. Это был не просто лагерь какого-то командира, а конкретно дудаевский: его комендантом являлся Ахмед Дудаев, племянник президента Ичкерии, а кураторствовал над лагерем так называемый «департамент шариатской безопасности».
Люди столкнулись с совершенно необычными трудностями жизни: это физические страдания, унижения, голод (представьте себе, люди худо-бедно зарабатывавшие, евшие каждый день хлеб, мясо, были вдруг напрочь лишены элементарных продуктов питания). Случались дни, когда мы ели траву, сдирали кору с деревьев — и это по три, по четыре дня!
То есть мы реально убедились, что значит опухнуть от голода, когда раздавались в неимоверную толщину ноги, опухали лица, заплывали глаза. Перед нами расстреливали людей, два или три раза мы находились под бомбежками, бомбардировками нашей авиации. У меня на глазах разом погибло 6 человек, которые были вместе со мной в лесу под одним деревом.
Атмосфера узилища была пронизана духом шпиономании: начальство постоянно вынюхивало, кто среди рабочих — «агент российских спецслужб», кто среди военных —«агент…».
Некоторых пленных боевики увозили якобы в госпиталь Красного Креста, а потом к нам просачивались слухи, что наших соузников казнили. Пленные были страшно истощены, страдали от непонятных болезней и побоев, от непосильного рабского труда — их гоняли на рытье окопов, на заготовку дров и воды.
Из 150 человек в лагере осталось 47 или 42, а остальные по разным причинам погибли — либо от болезни, либо от дистрофии, либо от расстрелов, либо от налетов нашей авиации, либо еще от чего.
Я был очевидцем, когда довольно здоровые на вид люди умирали от паники, от страха, от отчаяния - все это буквально раздавливало их: вечером они засыпали, а утром мы находили их мертвыми.
Несколько человек бежали. Вот один из них, Андрей, которого я крестил, бежал и добежал, я знаю. Недавно он женился, звонил мне из Волгодонска.
Несколько человек в плену я крестил по краткой формуле "страха ради смертного". Это были трое военных, 2 подполковника и 1 майор, и вот этот парень, Андрей, рабочий из Волгодонска.
Все остались в живых, хотя надежды ни у кого не оставалось. Военные были совершенно ослаблены, в ужасном физическом состоянии, но все выжили, слава Богу..
Помню молодого офицера, которого просто-таки колотило от страха. Ночью он оказался рядом со мной. Я взял его за руку и шепотом стал увещевать: «Успокойся, не бойся. Подумаешь — побили… Меня уже вон сколько раз били — и ничего, жив».
Начальству донесли об этой нашей ночной беседе - и нас обоих, конечно, измолотили охранники. Но — чудо: после этого офицер совершенно перестал бояться мучителей.
Убежден, мои молитвы были услышаны на небесах. Это подлинно Божие чудо, что я, пройдя через ад плена, остался жив.
Поначалу плен казался нам кратковременным недоразумением, мол, вот-вот выкупят, обменяют, и все будет нормально. Но шли недели, появлялось уныние, а далее - отчаяние. Многие были ранены, медикаментов никаких. У кого-то началась дизентерия, даже холера, вши, а все рядом, в одной яме, некуда деться.
И дьявол начинал праздновать победу над человеком, ибо он разбит и раздавлен. Люди были обессилены, морально подорваны, некоторые не желали даже вставать. Это страшно! Вдвойне страшно то, что сегодня мы видим последствия атеистического смерча, который пронесся над головами наших отцов и дедов.
Трагедия тех людей, которые были со мной, во многом заключалась в том, что они были неверующими. Не верили в Бога просто оттого, что никогда об этом не думали! А ожесточаясь сердцем, претерпевали куда большие страдания, умирали более страшной смертью. И я должен честно сказать, что взял на себя очень тяжелую ношу - некоторых, которые были в особом ожесточении, во вражде с рядом страдающими, я отказывался отпевать.
Это вызывало шок даже у чеченских охранников. Вроде бы есть поп, вроде бы многие с крестами на шеях, почему, дескать, он так поступает? Некоторые люди, уже еле говорившие и еле дышавшие, подзывали меня и спрашивали: «Поп, ты будешь меня отпевать, ты будешь меня хоронить? Я боюсь без напутствия умереть».
За полтора месяца погибло 47 человек. От голода, дистрофии и избиений. Из 24-х человек саратовской бригады осталось четверо. Мы видели, что люди начинают буквально таять, когда вечером ложимся, а утром кто-то не встает, и все это рядом, и все это как бы просто, это наш быт...
Особый шок был во время налета нашей авиации. Мы были в лесу, нас перевозили на новое место. Мы остановились на полянке, под деревом нас было семь человек, в живых остался только я один. Я получил два осколочных ранения в плечо и в ногу, даже боли не почувствовал.
А потом увидел, что рядом лежит капитан Кондратьев, а у него нет головы, торчат жилы, хлещет кровь, только что мы разговаривали, прошел миг, и все! В такие моменты очень явственно начинаешь понимать, что земная жизнь - слишком временный путь. И вот тогда многие задумались.
В драматические моменты человек действительно перерождается. Мы вдруг поняли, что никаких иллюзий насчет освобождения не может быть. Во всяком случае, дожить до него шансов немного. Я говорил им, что пока каждый из вас не станет лучше, пока не станет иным, никто отсюда живым не выйдет. Видимо, Господь всех нас собрал в этом «ковчеге», отнюдь не Ноевом, желая положить конец нашим беззакониям, закалить нас и убедить неверующих, что Господь есть, что Он здесь, среди нас.
Во время одной из бомбежек, проводимых федеральной авиацией, мне осколком пробило ногу. Образовалось отверстие, в которое можно было засунуть палец и достать им до кости стопы. Шло воспаление, рана гноилась, но гангрены не случилось.
Вокруг свирепствовала дизентерия, многие пленники исходили кровавым поносом и кровавой рвотой, но меня и сия «чаша» миновала, хотя антисанитария была ужасающая. Не говорю уже о том, что не было не только антибиотиков, но и обычной зеленки, перевязочных средств.
Мы пережили там время Великого поста, встретили Страстную седмицу. Я постоянно обращался к Богу, говорил, что еще не все мои близкие обращены, что не все еще исправлены, я не со всеми правильно себя вел, я хочу их и себя исправить. А в ответ опять слышал прямое откровение: «Лукавишь, просто хочешь жить. Но тебе ли бояться? Ты же знаешь, что все просто».
Я перестал просить Господа о жизни, и после этого появилось самое мощное искушение и испытание.
Был Чистый четверг, нас осталось семь человек, остальных погнали на работу, остались самые покалеченные, истощенные, несколько человек были вообще лежачими. Охрана располагалась рядом с нами, буквально за загородкой, и они готовили себе еду у нас на глазах. Жарили лепешки на бараньем жире. Они пили сладкий чай. Мы же четыре дня ели только траву и сдирали с деревьев кору.
Один из охранников, жестокий парень, спортсмен, отрабатывал на нас свои боксерские удары, «чтобы не потерять форму» от вынужденного безделья, потом он сел есть вместе с остальными бандитами, а я рассказывал сокамерникам о Чистом четверге.
Услышав это, охранник сказал мне: «Иди сюда»! Я доковылял до него, а он взял только что поджаренную лепешку: «На, но съешь ее только один, и при мне». Я знал, что никто не насытится, если мы ее разделим на восемь частей, никто этим не спасется физически. Но на меня смотрели пленные, и есть было нельзя. Кто не голодал, не поймет, КАК это было.
А на Святое Христово Воскресение у нас произошло настоящее чудо. После дневного рациона охранников мы мыли кастрюльку из-под теста. Подполковник из Железноводска по имени Олег соскреб все, что там было, и получилось полкружки теста. Другой принес немного соли, и так мы сделали кулич. На костре в кружке. Утром мы его все съели по крошке, на сто десять человек разделили.
Вечером пришел начальник лагеря, он был племянником Дудаева, и сказал, что всех нас поздравляет с праздником. «А попа поздравляю персонально - конфетой». И дал мне конфету «раковая шейка», карамель. Никогда не думал, что буду плакать от такого Пасхального подарка.
— Я еще вот о чем подумал. У нас там был один доктор. Он мало, что мог сделать без медикаментов, без перевязочных средств, ведь случались гангрены, дизентерии. Он тоже хотел жить, как и все.
Однако если бы ему сказали: "Мы освободим тебя, но эти люди умрут, потому что ты уйдешь и не сможешь им оказать даже элементарную помощь", — он бы остался. Ведь он врач, и у него уже в плоть и кровь вошло это чувство — помочь. Священник сродни.
Я знал, что еще два-три моих слова могут кого-то подвинуть к внутренней перемене, к переоценке ценностей. Бросить людей в моей ситуации — это все равно что врачу бросить больного. Какая цена жизни священника, оставившего людей, пусть даже кричащих ему: "Долой попов, долой Церковь", пусть даже не несущего за них прямой нравственной ответственности?
А на последнем этапе было искушение побегом. Сложилась такая ситуация, что мне принесли записку от человека, которого я знал, и мне предлагалось довериться ему и бежать, потому что «надежды на освобождение нет».
Казалось, это последний спасательный круг... Я представил себе, что если брошу этих поверивших в Христа людей, то какой же я священник, ради кого мне уходить? Это сейчас кажется, что это все высокие рассуждения. Тогда это естественно вписывалось в мое состояние. Пять раз мне предлагали пуститься в побег.
На пятый раз человек мне сказал, что больше не придет. Мне было очень тяжело. Я не мог ни с кем посоветоваться, поделиться. Я честно скажу, когда он пришел последний раз, что-то дрогнуло внутри. Я пошел в заросли, на наше кладбище, и заплакал.
«Господи, - говорил я, - разве можно давать такие испытания? Я же как человек этого не выдержу». В это время пришел начальник лагеря и скомандовал - собирайся на освобождение». Оказалось, что внизу, в деревне, меня ждут наши представители...
Помню, как все оставшиеся меня провожали. Даже самые немощные, кто не мог передвигаться, даже они выползли из подземелий на солнышко, а это было второе или третье июля. Пережившие столь много, они, провожая меня... запели, потому что только этим могли выразить мне свои чувства. Те, кто был уже близок к Богу, встали на колени. Это прощание я никогда не забуду. Подлинно Божие чудо, что я, пройдя через ад плена, остался жив.
Я должен низко поклониться отцу Анатолию Чистоусову. Помните, я говорил, что первые сутки после нашего захвата мы провели в огромном, похожем на спортзал, помещении без окон. В нем было страшно холодно, поставленная там охранниками «буржуйка» лишь нещадно дымила, не давая тепла.
У нас был хлеб, принесенный нам вечером. И вот отец Анатолий предложил совершить братский евхаристический чин над этим хлебом, преобразуя его нашими молитвами на тело Христово. Совершив это священнодействие, мы разделили хлеб поровну, и стой минуты каждый хранил его у себя как святыню. Последний крошкой я имел возможность фактически причаститься, наверное, на четвертом или даже на пятом месяце заточения.
Помню, отец Анатолий сказал тогда: «Вот увидишь — ты освободишься, а я — нет»
